«Союз, рожденный в огне сражений»

Так назвал союз трех великих держав во Второй мировой войне И. В. Сталин на Ялтинской конференции^[1]. Сталин, Черчилль, Рузвельт – соединение этих трех имен навсегда осталось в истории как персональное олицетворение антигитлеровской коалиции, сумевшей спасти человеческую цивилизацию от самого страшного варварства XX века. В исторической ретроспективе этот союз кажется вполне естественным и даже неизбежным, как и сам итог Второй мировой войны: общая смертельная угроза объединила членов «Большой тройки», а превосходство материальных и людских ресурсов возглавлявшихся ими стран обеспечило победу над фашизмом. Действительно, уже в 1941 году совокупный экономический потенциал (суммарный ВВП) союзников в два раза превышал потенциал стран «оси», а к 1945 году это соотношение составило 5,1 к 1^[2]. Однако, как хорошо известно из истории войн, само по себе ресурсное превосходство еще не предопределяет их конечного исхода. Многое зависит от способности противоборствующих сторон мобилизовать и рационально использовать свои силы и средства, от качества военного и политического руководства, боеспособности вооруженных сил, эффективности союзного взаимодействия.

Создание и успешное функционирование «Великого альянса» (как называл его Черчилль) потребовало больших усилий всех трех сторон и в том числе – их лидеров, от которых в чрезвычайных условиях военного времени зависело очень многое. Глобальная война привела к небывалой концентрации власти в руках высшего политического руководства ведущих государств – не случайно тот же Черчилль на открытии первой встречи «Большой тройки» в Тегеране назвал ее «величайшей концентрацией мировых сил, которая когда-либо была в истории человечества». «…История нас балует. Она дала нам в руки очень большие силы и очень большие возможности», – добавил Сталин, призвав партнеров к тому, чтобы «в рамках сотрудничества, использовать ту силу и власть, которые нам вручили наши народы»^[3]. Отсюда – огромное значение личной дипломатии лидеров «Большой тройки», благодаря которой принимались ключевые решения, определявшие ход войны и контуры послевоенного мира. Как известно, эта дипломатия велась как путем личного общения, так и в основном через регулярную переписку.

Налаживание союзного сотрудничества было крайне сложным делом, сталкивавшимся с целым рядом препятствий: коренными отличиями политических систем, расхождениями национальных интересов, тяжелым наследием прошлого с его многолетним соперничеством и враждой между Россией и Западом, наконец – субъективными качествами лидеров, столь непохожих друг на друга. Страны «оси» были более однородны по своим идеологиям, политическим режимам и типам своих вождей, чем их противники. Не зря Гитлер вплоть до конечной стадии войны надеялся на разлад между западными демократиями и Советским Союзом, который бы позволил ему «бить своих противников поодиночке, – сегодня русских, завтра англичан», – как писал Сталин советскому послу в Лондоне И. М. Майскому 30 августа 1941 года^[4]. Какое-то время фюреру удавалось предотвращать создание единого антифашистского фронта, используя страхи западной элиты перед коммунизмом и их неготовность открыто противостоять напору стран «оси». В США и Великобритании были влиятельные политические силы, выступавшие против сотрудничества с СССР и ратовавшие за взаимное истребление двух враждебных Западу режимов в духе известного высказывания сенатора Г. Трумэна: «Если мы увидим, что побеждает Германия, мы обязаны помогать России, а если будет побеждать Россия, то мы обязаны помогать Германии, и пусть таким образом они убивают друг друга как можно больше…»^[5] И все же руководство трех великих держав смогло преодолеть все эти препоны и организовать совместную борьбу с агрессорами.

При всех огромных различиях, Сталин, Рузвельт и Черчилль были политическими реалистами, обладавшими широтой стратегического мышления. Антигитлеровская коалиция основывалась на реалистическом понимании общности главного стратегического интереса и необходимости подчинения ему всего остального. Рузвельт и Черчилль прекрасно понимали, что без Советского Союза им не справиться со странами «оси». Восточный фронт на всем протяжении войны оставался главным – первым фронтом. «Вся наша судьба зависит от них», – признался как-то раз Черчилль в переписке с Рузвельтом^[6]. Главным мотивом западных союзников было максимизировать советский вклад в разгром общего врага. Поэтому помощь Советскому Союзу в виде ленд-лиза и в других формах являлась для них выгодным вложением в дело победы при сбережении американских и британских жизней. Как подчеркивалось в кругах англо-американского командования, «необходимо использовать человеческие ресурсы и географическое положение России и предоставить ей все возможные средства ведения войны. Дело не в ублажении Сталина, а в использовании России в наших собственных интересах»^[7]. Это главное соображение перевешивало все неудобства обращения с непривычным и подчас трудным союзником. «Русские очень утомительные союзники: они назойливы, неуклюжи, неблагодарны, скрытны, полны подозрений и беспрестанно требуют большего, но они делают свое дело», – записал в дневнике главный помощник британского министра иностранных дел Э. Идена О. Харви после разгрома немцев под Сталинградом^[8].

Советская сторона также не питала иллюзий насчет западных союзников, что не было секретом и для них самих. «Россия не доверяет нам, – писал, например, своему начальству один из главных военных планировщиков США генерал А. Ведемейер, – и, реально говоря, прекрасно понимает, что наш внезапный дружественный интерес является сугубо эгоистическим»^[9]. «Что же, впредь будем знать, с какими союзниками имеем дело», – телеграфировал Сталин Майскому после очередных козней англо-американцев в разгар Сталинградской битвы^[10]. «Не может быть двух мнений о том, что наши союзники – тяжелые союзники, в частности, Англия, – отвечал ему посол. – Но, поскольку других союзников нет, надо брать с имеющихся то, что с них можно получить»^[11]. В этом смысле советская политика так же следовала принципу разумного эгоизма. Но ключевое отличие состояло в том, что СССР был честнее западных партнеров в выполнении своих обязательств перед ними, а это важнейшее условие дееспособности любой союзнической коалиции. В отличие от союзников, неоднократно нарушавших  свои обязательства по второму фронту, Москва скрупулезно выполнила свои обещания помочь высадке союзников в Нормандии собственным мощным наступлением (операция «Багратион») и вступить в войну с Японией. Кроме того, советское командование пошло навстречу просьбе союзников отвлечь силы вермахта в ходе его последнего мощного прорыва в Арденнах, причем сделало это не в силу формальных обязательств, а руководствуясь «долгом союзника», как сказал Сталин на Ялтинской конференции^[12]. В «больших военных вопросах», напомнит военный министр Г. Стимсон президенту Трумэну в конце войны, Советский Союз был верен своим обязательствам^[13].

Сталин отчетливо сознавал всю важность экономического и военного вклада западных союзников, прежде всего – США, в разгром общего врага. «Если бы ни ленд-лиз, то победа была бы сильно затруднена», – говорил он в Ялте^[14]. Менее известно его высказывание в беседе с Ш. де Голлем в декабре 1944 года о том, что без США Германию и ее союзников вряд ли можно было победить в обеих мировых войнах^[15]. Лишь объединение ресурсов и усилий трех великих держав, как хорошо понимали в Кремле, Белом доме и на Уайтхолле, создавало необходимое и явное превосходство союзников над опаснейшим противником.

Данный «стратегический консенсус» «Большой тройки» порождал готовность лидеров подчинить достижению главной общей цели все остальное: идеологические разногласия, второстепенные политические интересы, бюрократические препятствия и личные расхождения, включая самолюбие и другие эмоции. Это помогало находить общие компромиссные решения и выход из самых, казалось бы, неразрешимых кризисных ситуаций, которые периодически возникали в союзных отношениях. В ходе взаимодействия лидеры на собственном опыте научились не переступать грань, за которой грозил последовать разрыв отношений. «Все, что угодно, но только не разрыв!» – твердил Майскому Черчилль, взволнованный возможной реакцией Сталина на сообщение об очередной приостановке северных конвоев весной 1943 года^[16]. «Удивляться надо не тому, что существуют разногласия, а тому, что их так мало и что они, как правило, разрешаются почти каждый раз в духе единства и согласованности действий трех великих держав», – говорил Сталин в докладе 1944 года, посвященном 27-летию Октябрьской революции^[17].

Сталин, Рузвельт и Черчилль были расчетливыми политиками, привыкшими использовать партнеров в своих целях; личные отношения для каждого были скорее производными от этих целей.

Для Рузвельта Сталин был лидером огромного растущего государства, единоличным хозяином советской политики, принимавшим все важнейшие решения. Президент, как видно из его известной полемики с бывшим послом в Москве У. Буллитом, отказывался видеть в Сталине «простого кавказского бандита»^[18]. Он понимал масштаб этого человека, сумевшего создать невиданную доселе государственную систему и провести ее через страшное испытание начального этапа войны. Критическая роль сталинского руководства для выживания Советского Союза в этой титанической борьбе считалась в Вашингтоне (как, впрочем, и в Лондоне) чем-то очевидным. «СССР выстоит, если будет жив Сталин и продолжится помощь ему со стороны союзников», – прогнозировала из Москвы армейская разведка США в начале 1942 года (преувеличивая значение второго фактора)^[19]. Жесткие сталинские методы управления страной представлялись союзникам вполне объяснимыми, поскольку, как писали британские дипломаты из Москвы, «советским народом нужно управлять очень твердой рукой»^[20].

Поэтому «фактор Сталина» был ключевым для достижения двух главных задач рузвельтовской стратегии в отношении СССР – обеспечения максимального советского вклада в вооруженную борьбу со странами «оси» и налаживания сотрудничества с СССР после войны, без которого, как хорошо понимал президент, нельзя достичь прочного мира. Главным вектором этой стратегии была надежда на постепенную интеграцию СССР в «семейный круг» великих держав, как говорил в Тегеране сам президент, на основе признания законных интересов безопасности СССР и его самого в качестве «равноправного члена сообщества великих держав» (писал Рузвельт Черчиллю осенью 1944 года)^[21] и постепенной либерализации сталинского режима^[22]. Отсюда – одержимость Рузвельта налаживанием и сохранением личных отношений со Сталиным, его расчеты на завоевание расположения кремлевского диктатора для оказания на него влияния. В преддверии  Тегерана Рузвельт, по свидетельству Г. Гопкинса, был убежден в том, что, «хотя он вряд ли обратит Сталина в хорошего демократа, он сможет достичь с ним рабочего взаимопонимания. В конце концов, он провел всю жизнь в управлении людьми, и Сталин по сути своей не мог в корне отличаться от других»^[23].

Рузвельт не был одинок в оптимизме об эволюционных перспективах советского строя. Сотрудничество с Западом, возрождение исторических традиций, примирение с Русской православной церковью породили на Западе и даже в самом Советском Союзе надежды такого рода. Особенно восприимчивы к такой перспективе были американские либералы, усматривавшие в советском эксперименте экстремальный, но не безнадежный путь модернизации отсталой страны. Сам Рузвельт с его прагматизмом и идеологической гибкостью внимательно присматривался к советскому опыту и даже допускал возможность встречного движения – социализации американского капитализма и либерализации советского социализма, способного со временем преодолеть раскол мира на две враждебные системы^[24]. Через 10–20 лет, говорил президент кардиналу Ф. Спеллману осенью 1943 года, «Россию можно сделать менее варварской», и «из дружбы по принуждению может получиться постоянная и длительная дружба»^[25]. Все это подкрепляло расчеты на «перевоспитание» Советского Союза через личное взаимодействие со Сталиным.

Для Сталина, в свою очередь, Рузвельт был главным инициатором и гарантом политики прогрессивных социальных реформ и международного сотрудничества в борьбе с фашизмом. Президент, покончивший с многолетней политикой непризнания СССР, – «очень смелый, мужественный человек», «самая сильная фигура из всех капитанов современного капиталистического мира» (по словам самого Сталина в интервью У. Дюранти и Г. Уэллсу 1933–1934 годов)^[26], – таким воспринимался Рузвельт в Кремле в 1930-е годы. За годы войны репутация Рузвельта как главной опоры американской политики сотрудничества с СССР еще более укрепилась. Сам факт немедленной и энергичной поддержки Рузвельтом в июне 1941 года «классового врага» не мог не произвести большого психологического воздействия на советское руководство. В Кремле понимали эгоистические мотивы этой поддержки, но она отнюдь не представлялась неизбежной, – позиция «третьего радующегося», рассчитанная на взаимное уничтожение враждебных Соединенным Штатам политических режимов, выглядела куда более вероятной с точки зрения классовой логики и революционной морали кремлевских вождей. В том, что «просвещенный эгоизм» в политике США возобладал над узкоклассовым подходом, была, как об этом хорошо знали в Москве, большая личная заслуга Рузвельта. Отзвук этой признательности слышен в ялтинском тосте Сталина за здоровье Рузвельта – человека, «страна которого не подверглась серьезной угрозе вторжения, но у которого были, очевидно, более широкие взгляды на национальные интересы, и, хотя его стране не грозила непосредственная опасность, он явился главным инициатором мер, приведших к мобилизации всего мира против Гитлера»^[27].

Советские дипломаты и разведчики, имевшие хороших информаторов в столице США, как правило, рисовали внутреннюю расстановку вашингтонских сил в виде двух полюсов – Рузвельта и его лояльного окружения (Г. Гопкинс, Г. Моргентау, Г. Уоллес), с одной стороны, и «антисоветских элементов» в администрации, госдепартаменте и военном командовании – с другой. Президент мог «проявлять колебания», «идти на поводу» у этих сил или у Черчилля, но не был замечен в качестве инициатора враждебных Советскому Союзу действий, а, напротив, нередко пресекал их^[28].

Восприятие Рузвельта Сталиным было, конечно, сложным. Не привыкший полностью полагаться на своих ближайших соратников, часто видевший и в союзниках врагов, он, конечно, не доверял до конца Рузвельту, тем более что благодаря хорошо поставленной разведке отчетливо видел его действия, связанные с тайной разработкой атомного оружия и затягиванием открытия второго фронта. Но, будучи прагматиком, кремлевский лидер хорошо понимал, что Рузвельт для СССР – наилучший из возможных вариантов американского руководителя. «Он [Рузвельт] все же дружелюбнее относится к нам, чем кто бы то ни было из видных американцев, и явно желает сотрудничать с нами», – подтверждал из Вашингтона М. Литвинов^[29]. Для Сталина Рузвельт тоже был важнейшим инструментом реализации большой стратегии, главными целями которой являлись разгром общего врага и закрепление плодов победы – создание новой расширенной сферы влияния СССР в Европе и на Дальнем Востоке как гарантии безопасности страны на длительную перспективу. В последнем Рузвельт проявлял большую сговорчивость, чем Черчилль, что во многом объяснялось удаленностью США от Европы и географической разъединенностью американской и советской сфер влияния. Рузвельт без особых возражений согласился на передачу Советскому Союзу новых территорий и прав на Дальнем Востоке, дал понять Сталину еще в Тегеране, что США не будут препятствовать восстановлению советского контроля над Прибалтикой при условии соблюдения там внешних демократических приличий, и был готов смириться с советским доминированием (если и не полным контролем) в Восточной Европе^[30].

В глазах Сталина дополнительную ценность Рузвельту придавало то, что американский президент был определенным противовесом Черчиллю. Однако при всей нюансировке своих контактов с англо-американцами Сталин прекрасно понимал интимный характер особых отношений между Рузвельтом и Черчиллем и избегал говорить одному то, что хотел бы скрыть от другого, соблюдая еще одно неписаное правило союзных отношений.

Таким образом, заинтересованность Сталина и Рузвельта друг в друге носила взаимный характер, причем стратегические мотивы для обоих подкреплялись интересом к личности другого. Для Рузвельта Сталин был непростым, но интригующим и серьезным партнером, скупым на военные обязательства, однако твердым в их соблюдении. Президент являлся одним из немногих американских политиков, наделенных способностью и желанием войти в труднейшее положение советского руководства, проявляя при этом большой такт и уважение к союзнику. «Со Сталиным необходимо обращаться крайне внимательно, – писал он Черчиллю в июле 1942 года. – Нам всегда нужно помнить о личности нашего союзника и той трудной и опасной ситуации, в которой он находится. Нельзя ожидать вселенского взгляда на войну от человека, в страну которого вторгся враг»^[31]. Как видно из переписки с Черчиллем, Рузвельт был чужд черчиллевского снобизма в отношении Сталина, стремился гасить вспышки гнева премьер-министра, призывая его к большей терпимости и деликатности в обращении с «дядюшкой Джо». Хорошо зная сталинскую подозрительность, президент стремился не давать для нее лишних поводов. Известны, например, его неоднократные отказы от двусторонних встреч с Черчиллем накануне и в ходе тегеранской встречи. Само согласие Рузвельта на губительные для его здоровья далекие поездки в Тегеран и Ялту также было данью уважения к советскому союзнику. В целом из двух лидеров англо-саксонского мира Рузвельт для Сталина был гораздо более важной и располагающей фигурой, чем Черчилль. Наверное, не случаен был и выбор разномастных кличек для обоих лидеров в донесениях советской разведки – «Капитан» (Рузвельт) и «Кабан» (Черчилль), поскольку разведчики хорошо представляли себе предпочтения главного адресата своей информации.

Отношения Сталина с британским премьером особенно интересны как столкновение двух, уже по своему происхождению во многом противоположных личностей: британский аристократ, потомок герцога Мальборо, и сын бедного сапожника из кавказского захолустья. Для Сталина образ Черчилля был неразрывно связан с его ролью вдохновителя антисоветской интервенции в годы Гражданской войны, призывавшего «удушить большевизм в колыбели». Превращение ярого противника в союзника заслонило, но не стерло этот образ. Благодаря проницательным депешам Майского и личным контактам с Черчиллем хладнокровный психолог Сталин хорошо разобрался в эмоциональной натуре премьера и научился играть на ее струнах, вызывая у Черчилля то ярость и бурное возмущение, то слезы благодарности и умиления.

При всем своем яром антисоветизме и русофобии, коренившихся в архаичном «ориенталистском» восприятии России как отсталой, наполовину азиатской страны, Черчилль прежде всего был внешнеполитическим реалистом, стоявшим на страже интересов Британской империи. Этот реализм помог ему раньше других разглядеть в нацизме смертельного врага, а в СССР – потенциального союзника в борьбе с этим врагом. «Они [русские] правы, – писал в своем дневнике О. Харви о глубоком советском недоверии к Черчиллю, – ибо он ненавидит Россию и все то, за что она выступает. Но он сделает все от него зависящее, чтобы помочь ей в войне»^[32]. Подобно Рузвельту, Черчилль был заинтересован в максимизации советского вклада в разгром вермахта при сбережении своих сил и средств. Как и Рузвельт, он делал ставку на культивирование личных отношений со Сталиным, соревнуясь в этом с президентом. Если ключом к русской загадке, по известному выражению Черчилля, был «русский национальный интерес», то ключ этот, как хорошо понимал премьер, находился в руках Сталина^[33]. Но в отличие от либерала и оптимиста в Белом доме этот закоренелый консерватор не питал особых надежд на либерализацию советской системы и поддержание союзных отношений с ней после войны, считая большевизм очередной ипостасью «русского империализма» как извечного соперника империализма британского. Иными по сравнению с США были и стратегические интересы Британской империи, нацеленные на сохранение британской системы союзов и сфер влияния в Европе, Средиземноморье и на Ближнем Востоке. Поэтому Черчилль и британская верхушка в целом гораздо болезненнее относились к перспективе усиления советского влияния в этих регионах, чем Рузвельт. К этому надо добавить и личные качества самого премьера, резко отличавшие его от выдержанного и демократичного американца, – ершистость и снобизм, а также склонность к резким перепадам настроения. Правая рука Черчилля во внешней политике Э. Иден в какой-то степени уравновешивал эти крайности, однако и он к концу войны стал склоняться к более жесткой антисоветской линии, тогда как Черчилль до последнего сохранял надежду на спасительную роль своего личного контакта со Сталиным.

Особенность этого треугольника состояла еще и в том, что он не был «равносторонним», поскольку Рузвельт и Черчилль находились в гораздо более тесных отношениях между собой, чем со Сталиным. Их двусторонняя переписка в два с лишним раза превышает их переписку с советским лидером, они намного чаще встречались в годы войны и поддерживали связь по телефону, не говоря уже об англо-американской солидарности по большинству вопросов союзной дипломатии. Неравной была и степень осведомленности членов «Большой тройки» о действиях партнеров: если Рузвельт и Черчилль постоянно держали друг друга в курсе своей переписки со Сталиным, координируя свои действия в отношениях с ним, то о содержании их контактов между собой Сталин мог лишь догадываться или полагаться на работу своей разведки. Правда, с ее помощью Сталин был лучше информирован о планах и действиях своих западных партнеров, чем они – о его планах и действиях, хотя зачастую эта информация не способствовала доверию к союзникам, выявляя их скрытые замыслы.

Асимметричным было и объективное положение трех лидеров и возглавляемых ими государств в условиях Второй мировой войны. За Сталиным стояло государство, подвергшееся массированному вторжению главных сил мощного врага, который оккупировал самую производительную часть его территории. На карту – вплоть до коренного поворота в войне – было поставлено само выживание страны и ее народа. Выстоять в этом лобовом столкновении с самой сильной военной машиной того времени можно было только ценой крайнего напряжения всех сил и ресурсов. Другого выбора у Сталина не было, и понятно, что решению этой задачи подчинялось все остальное. Для Черчилля и Великобритании реальная опасность нацистского вторжения миновала благодаря советско-германскому фронту, и речь шла лишь о цене британского вклада в борьбу с общим врагом. Еще большей была свобода рук у Рузвельта. Неуязвимая для вражеского нападения, располагавшая огромной экономической базой с большим запасом производственных мощностей и временем для постепенного наращивания сил, Америка могла себе позволить щадящую модель мобилизации. «У нас было время подготовиться, пока другие воевали», – говорил в конце войны на слушаниях в Конгрессе глава Управления военных исследований и разработок В. Буш^[34].

Учитывая эту огромную разницу в ставках и приоритетах, лидерам трех стран было не просто войти в положение друг друга. Сталину в истекавшей кровью стране было трудно понять медлительность и колебания союзников в оказании военной помощи СССР. В советских глазах даже ленд-лиз представлялся дешевым суррогатом совместной вооруженной борьбы с врагом (не случайно американскую тушенку в Красной армии окрестили «вторым фронтом»). Со своей стороны, Рузвельт и особенно Черчилль недооценивали критичность советской ситуации и корили Сталина за недопонимание сложностей своей борьбы с Германией и Японией на других военных театрах. Рузвельт был более расположен войти в труднейшее положение советского руководства, но и его иногда подводило отсутствие должной эмпатии в отношении Сталина.

Тройка лидеров действовала и в различных внутренних условиях. Рузвельт и Черчилль были вынуждены считаться с парламентской оппозицией, общественным мнением и прессой, а также с предвыборными соображениями. У Сталина этих ограничений не было, чему его западные партнеры в душе подчас завидовали. Как-то раз в беседе с доверенным британским дипломатом Рузвельт сказал полушутя, что «если бы только все мировые дела были предоставлены ему, Премьер-министру и Дядюшке Джо безо всяких забот о Конгрессе и Парламенте, то всем было бы гораздо лучше»^[35]. Эта разница в политических режимах также мешала взаимопониманию: Сталин с крайним недоверием относился к ссылкам англо-американцев на свои домашние препятствия, а Рузвельт с Черчиллем плохо разбирались в механизме принятия решений в Кремле. Недаром оба они (особенно – Черчилль) подозревали, что за деловым советским вождем скрывается какая-то таинственная «темная сила» в виде Политбюро или военной верхушки.

Взаимодействие «Большой тройки» можно рассматривать еще и как своего рода межкультурный диалог представителей двух во многом противоположных социокультурных традиций – англо-американской и российско-советской. Эта принадлежность окрашивала их взаимное восприятие, порой существенно осложняя взаимопонимание. Рузвельта и Черчилля объединял комплекс англо-американской исключительности и превосходства, убеждение в цивилизаторской миссии англоязычных народов по отношению к остальному миру, включая «полуварварскую» Россию. В Сталине они видели пусть выдающегося, но все же варварского лидера – «Атиллу» или «Медведя», как за глаза называли его некоторые британские деятели, включая самих Черчилля и Идена. Все это скрывалось за внешней вежливостью и соблюдением партнерских приличий, что не мешало Сталину видеть намерения и мотивы своих западных партнеров порой в самом мрачном свете. Так, например, в отсрочках открытия второго фронта он видел не только простой эгоизм союзников – сбережение своих собственных сил и средств, но и сознательное стремление к обескровливанию СССР. Современник Первой мировой войны, Сталин ожидал, что западные союзники и на сей раз будут стремиться использовать Россию в качестве «пушечного мяса» с помощью различных геополитических посулов, от которых потом, когда нужда в России отпадет, откажутся под благовидными предлогами. «Сталин не раз говорил, – вспоминал В.М. Молотов, – что Россия выигрывает войны, но не умеет пользоваться плодами побед. Русские воюют замечательно, но не умеют заключать мир, их обходят, недодают»^[36]. В разговорах с иностранными собеседниками в годы войны Сталин не раз повторял ту же мысль. «Все считают русских батраками, – говорил он послу США А. Гарриману. – Русские должны освободить Польшу, а поляки хотят получить Львов. Все считают, что русские дураки»^[37]. На сей раз Сталин, по свидетельству Молотова, был преисполнен решимости не дать себя одурачить как в ходе войны, так и при разделе плодов победы.

Лидеры «Большой тройки» были выдающимися руководителями своих стран в экстремальных условиях военного времени, сумевшими организовать и мобилизовать свои народы для достижения победы: создать эффективную систему управления, наладить работу военной промышленности, обеспечить необходимое пропагандистско-информационное сопровождение войны и ее поддержку населением.

Из всей тройки Сталин был, пожалуй, самым активным и влиятельным лидером, принимавшим военно-стратегические решения в своей стране, тогда как Рузвельт мало вмешивался в эти вопросы, а рискованные стратегические проекты Черчилля часто встречали сопротивление его собственного военного командования. Превосходство Сталина в военно-стратегических вопросах признавали и англо-американские участники событий. Даже ненавистник СССР начальник Имперского генерального штаба Великобритании А. Брук записал в своем дневнике во время Тегеранской конференции: «Надо признать, что Сталин обладает военным складом ума очень высокого калибра. Ни разу в своих заявлениях он не сделал какой-либо стратегической ошибки, ни разу не упустил всех последствий той или иной ситуации быстрым и точным взглядом. В этом отношении он выгодно отличался от своих двух партнеров. Рузвельт и не претендовал на звание стратега, давая Маршаллу и Леги говорить за себя. Уинстон, с другой стороны, был гораздо более неровен: временами блистал, но был слишком импульсивен и склонен увлекаться нереальными планами без глубокого предварительного продумывания, которого они требовали»^[38].

На протяжении войны отношения внутри «Большой тройки», как и роли в ней каждого из лидеров, постоянно менялись по мере развития военной обстановки и ресурсного потенциала трех великих держав. На первом этапе (1941–1942) главным звеном антигитлеровской коалиции был тандем Рузвельт – Черчилль, в котором британская сторона несла основное бремя военных действий западных союзников и владела инициативой в разработке англо-американской военной стратегии. Оба лидера сыграли важную роль в организации помощи Советскому Союзу, преодолевая сопротивление своих государственных машин. Положение СССР было настолько отчаянным, что Сталин уже в июле 1941 года поднял вопрос о втором фронте, а столкнувшись с отказом Черчилля, предложил союзникам отправить на советско-германский фронт их войска под их же командованием. Но напрасно Сталин напоминал Черчиллю о франко-английском фронте в годы Первой мировой войны, а Майский приводил в пример подвиг армии генерала Самсонова, которая своим героическим наступлением в Восточной Пруссии спасла Париж^[39]. Черчилль хорошо помнил, как сами англичане втянулись тогда в помощь Франции, понеся огромные потери в позиционной войне, и не собирался идти на жертвы ради спасения нового союзника.

После успешной обороны Москвы острота ситуации спала, и союзники утвердились в своей исходной концепции «легкой войны». «Держать Россию в войне», по выражению Черчилля^[40], становилось путеводной звездой англо-американской стратегии в войне. «Как только стало ясно, что Советский Союз переживет шок первого удара германских армий… – писал впоследствии в рабочих заметках «для себя» известный американский дипломат, переводчик и советник Рузвельта Ч. Болен, – сформировалось прочное согласие британского и американского военного командования в том, что удержание русских армий в активной войне с Германией есть самая важная задача и залог победы союзников в войне (курсив наш. – В. П., А. А.). В глазах наших военных властей эта основополагающая установка сохранялась в силе вплоть до окончательной победы в мае 1945 года»^[41]. «Американский и британский подход был очень сходным, – вторил ему представитель Лондона в совместном англо-американском штабе фельдмаршал Дж. Дилл, – главной целью было помогать русским убивать немцев, а позднее – и японцев, не прося многого взамен»^[42].

В 1941–1942 годах Черчилль был основным корреспондентом и партнером Сталина, поскольку советско-британское взаимодействие на том этапе развивалось гораздо активнее, чем советско-американское. Это вызывало скрытое недовольство Рузвельта, стремившегося наладить личные отношения с советским вождем. Президент самонадеянно считал, что сможет «справиться со Сталиным лучше, чем Ваш Форин Офис или мой Госдепартамент». «Сталин ненавидит спесь всей вашей верхушки. Он более высокого мнения обо мне и, надеюсь, останется при этом мнении» – писал он Черчиллю в марте 1942 года^[43]. В послании Сталину от 11 апреля президент впервые поставил вопрос о личной двусторонней встрече, для начала пригласив в Вашингтон Молотова на предмет обсуждения «совместной военной акции»^[44]. Сталин с готовностью согласился, увидев в этом долгожданную готовность союзников к открытию второго фронта. Визиты Молотова в Лондон и Вашингтон окончились, как известно, заключением советско-английского союзного договора и вымученным обещанием союзников открыть второй фронт в 1942 году. Американское военное командование было против фиксации такого срока, не говоря уже о Черчилле и его военных, которые зарезервировали за собой возможность уклонения от этого обязательства, что вскоре и произошло: союзники отказались от операции «Кувалда» – высадки 6–10 дивизий на севере Франции осенью 1942 года для отвлечения хотя бы части войск вермахта с Восточного фронта. Хотя еще в мае Рузвельт говорил Молотову: «Надо идти на жертвы, чтобы помочь СССР в 1942 году. Возможно, что придется пережить Дюнкерк и потерять 100–120 тысяч войск. Однако эта операция будет иметь очень большое значение в смысле своего влияния на моральное состояние немцев»^[45]. Вместо этого было принято решение о высадке на севере Африки (операция «Факел»). Само военное командование США в своих внутренних оценках сравнивало ее с «булавочным уколом», который «будет лишь распылять силы союзников, откладывая большое вторжение на европейский континент, и в то же время не окажет реальной помощи Советскому Союзу»^[46].

Этот выбор, сделанный безо всякого участия СССР, во многом предопределил дальнейший ход войны, сковав основные силы англо-американцев в Средиземноморье и надолго отложив открытие второго фронта во Франции. Кроме того, он был чреват риском потери России как активного союзника. «На нас ляжет вина за огромный военный просчет, – предупреждали Рузвельта американские военные, – если мы позволим Германии ликвидировать восьмимиллионную союзную армию в то время, когда удары с нашей стороны могли бы спасти ситуацию»^[47]. Поражение Красной армии, предупреждали планировщики Комитета начальников штабов (КНШ) в июле 1942 года, станет «катастрофой», последствия которой «поставят США в отчаянное положение»: европейский континент будет потерян для союзников, Германия подчинит себе ресурсы СССР и «станет практически непобедимой в прямом противоборстве», Британская империя развалится, немецкие и японские войска могут соединиться на Ближнем Востоке, США будут блокированы в Западном полушарии и перейдут к глухой обороне^[48].

Естественно, в Москве это решение союзников наряду с остановкой ими поставок по северному маршруту ленд-лиза в связи с большими потерями судов восприняли отрицательно. «…В самый критический для нас момент мы оказались по существу брошенными на произвол судьбы нашими союзниками», – телеграфировал в Москву Майский^[49]. Когда вермахт рвался к Волге и судьба Восточного фронта вновь повисла на волоске, Черчилль отправился в Москву для тяжелого объяснения со Сталиным, который накануне писал союзникам, что «Советское правительство не может примириться с откладыванием организации второго фронта в Европе на 1943 год»^[50].

Августовские переговоры 1942 года Черчилля со Сталиным (кодовое название «Браслет») проходили очень неровно. Сначала Сталин подкупил гостя моментальной оценкой преимуществ операции «Факел», но на следующий день обдал его холодным душем, вручив Черчиллю меморандум с обвинением в нарушении взятых на себя обязательств. Во время беседы 12 августа он бросил англичанину в лицо обидное «не надо только бояться немцев»^[51]. Самолюбивый потомок герцога Мальборо воспринял это как обвинение в трусости и собрался было уехать до намеченного срока. «Понимает ли он, с кем разговаривает? С представителем самой могущественной империи, какую когда-либо видел мир!» – возмущался он в разговоре со своим послом А. Керром, оскорбленный третированием со стороны «какого-то крестьянина»^[52].

Ответственные переговоры оказались на грани срыва. Керр сумел охладить гнев премьер-министра, уговорив его «проглотить свою гордость» и продолжить общение со Сталиным, армии которого сейчас решают исход войны^[53]. Сталин, видимо, тоже не хотел отпускать Черчилля из Москвы с пустыми руками. Их следующая встреча перешла в задушевную ночную беседу на квартире вождя, куда тот неожиданно пригласил своего гостя. Она растопила лед предыдущего общения и преобразила состояние премьера. Очарованный неожиданным и потому особенно обезоруживающим радушием сурового диктатора, Черчилль поверил, что узнал наконец «подлинного Сталина», «увидал его душу», – делился он по возвращении с Майским^[54]. Наутро с Керром и своим личным врачом Ч. Мораном он только и говорил, что о Сталине – этом «великом человеке», с которым он «установил дружбу» и счастлив работать^[55]. С тех пор премьер уверовал в спасительность своего личного контакта с советским вождем. «Если бы только я мог ужинать со Сталиным раз в неделю, у нас не было бы никаких проблем», – скажет он в начале 1944 года^[56]. Эта первая встреча двух союзников показала способность обоих сдержать свои эмоции и не допустить разрыва отношений – ситуация, которая еще не раз повторится.

Почему же все-таки Черчилль и Рузвельт пошли на огромный риск чреватый крахом советско-германского фронта осенью 1942 года? Одна из причин – их ощущение, что Советский Союз выстоит. «Я твердо уверен, что Россия продержится эту зиму», – писал президент премьеру в октябре^[57]. Визит премьера в Москву, сообщал Майский Сталину, еще больше укрепил веру Черчилля в то, что «СССР даже в самом худшем случае как-то “выдюжит”, что спина у СССР крепкая»^[58]. Недаром Майский называл эту веру «подосновой» всей политики Черчилля. В ноябре премьер отверг предположение своего Генштаба о возможном «выходе России из войны», добавив, что «военные эксперты Великобритании и Соединенных Штатов всегда ошибаются в отношении России»^[59].

Союзникам оставалось уповать только на то, что советский солдат и Красная армия выдержат страшный натиск германской военной машины. «Масштабное наступление на оккупированную Германией Европу может быть предпринято не ранее 1943 года, – отмечалось во внутреннем отчете американской военной делегации по итогам лондонских переговоров с англичанами. – Тем самым Россия останется практически один на один против всей мощи германской нации до тех пор, пока вновь не вмешается зима. В течение этого периода судьба всего остального союзного мира будет зависеть в основном от стойкости и боеспособности русской армии»^[60]. Американским военным вторили их британские коллеги. «В настоящее время, – говорилось в докладе КНШ “Американо-британская стратегия” от 30 октября, – русская армия является единственной силой, способной разгромить или хотя бы сдержать германскую армию. Великобритания и Америка не могут рассчитывать бросить вызов основным силам “оси” на суше». («Надеюсь, что Сталин не увидит этого», – начертал на полях против этого абзаца Черчилль^[61].)

К счастью для союзников и всего мира, Россия выстояла. Разгром немцев под Сталинградом стал началом коренного поворота в ходе войны и создавал благоприятные условия для усиления давления на Германию с двух сторон. В послании Черчиллю от 16 февраля 1943 года Сталин предлагал перенести высадку союзников на севере Франции с обещанного ими срока (август – сентябрь) на весну – начало лета: «…чем раньше мы совместно используем создавшиеся в гитлеровском стане затруднения на фронте, тем больше оснований рассчитывать на разгром Гитлера в скором времени. Если не учесть всего этого сейчас и не использовать нынешний момент в наших общих интересах, то может случиться так, что, получив передышку и собрав силы, немцы смогут оправиться»^[62]. Да и сам Черчилль в указаниях военному командованию (декабрь 1942 г.) признавал, что после Сталинграда «в 1943 году не произойдет никакой существенной переброски германских войск с Восточного на Западный театр военных действий»^[63]. Союзники, успокоенные стабилизацией Восточного фронта, продолжили свою «периферийную стратегию». Англо-американская конференция в Касабланке (12–24 января 1943 г.) закрепила средиземноморскую ориентацию союзников (вторжение в Сицилию), что, как уже тогда понимали военные обеих стран, фактически исключало открытие второго фронта в 1943 году, тем более что в феврале наступление союзников в Северной Африке захлебнулось. Между тем во внутренней переписке со своими военными Черчилль признавал «убогий вклад британских и американских войск, которые большую часть этого года оттягивают на себя всего около дюжины германских дивизий по сравнению с 185 дивизиями, противостоящими Сталину»^[64].

В апреле 1943 года межсоюзные отношения подверглись новому испытанию в связи с оглаской Катынской трагедии и разрывом советско-польских отношений. Несмотря на сомнения в советской версии происшедшего и давление общественного мнения, Рузвельт и Черчилль не стали раздувать эту проблему ради сохранения отношений с главным союзником и взяли на себя роль посредников в советско-польском конфликте. Однако «польский вопрос» с тех пор стал одним из самых серьезных политических раздражителей в межсоюзных отношениях.

С началом коренного поворота в ходе войны стало меняться и соотношение сил внутри «Большой тройки»: из просителя Сталин все явственнее превращался в ее центральную фигуру, расположения которой теперь усиленно добивался Рузвельт. В мае он даже тайком (через своего эмиссара Дж. Дэвиса) предложил Сталину организовать встречу вдвоем без Черчилля, а когда тот стороной узнал об этом, приписал авторство этой идеи самому советскому вождю и оправдывал ее тем, что в отсутствии премьера хозяин Кремля будет «более откровенен»^[65]. Подлинный замысел президента, записал с его слов сам Дэвис, был иным – «разуверить Сталина в том, что для взаимопонимания между СССР и США необходим дружественный посредник в виде Великобритании»^[66].

Вначале Сталин осторожно согласился с идеей, но вскоре пошел на попятную под воздействием нового отказа союзников от второго фронта, принятого на англо-американской конференции в Вашингтоне («Трайдент»). Это важнейшее решение, к которому пришли опять в обход СССР, еще больше подрывало и без того пошатнувшееся доверие Кремля к союзникам. Получалось, что главный военный союзник, несущий на себе основное бремя войны в Европе, отстранялся от принятия ключевых стратегических решений коалиции. «С Вашингтоном мы советуемся, а Москву просто информируем (курсив в оригинале. – В. П., А. А.)», – писал в частном письме Керр, признавая правоту Майского, упрекнувшего посла в том, что союзники не обращаются с русскими как с равными^[67].

В послании Черчиллю Сталин подчеркивал, что «Советское правительство не может примириться с подобным игнорированием коренных интересов Советского Союза в войне против общего врага… дело идет здесь не просто о разочаровании Советского правительства, а о сохранении его доверия к союзникам, подвергаемого тяжелым испытаниям»^[68]. Когда Черчилль решил подробно объяснить эту новую отсрочку в отдельном послании Сталину, тот дал ему суровую отповедь с перечислением всех предыдущих обещаний на сей счет. Черчилль через Майского попытался оправдать свое поведение тем, что, когда «давал товарищу Сталину свои обещания, он вполне искренне верил в возможность их осуществления. Не было никакого сознательного втирания очков… но война полна всяких неожиданностей… Приходится на ходу перестраиваться, менять планы»^[69].

Премьер был так уязвлен этим выговором, что решил было вообще прекратить переписку, из которой, как телеграфировал он Керру, «так надеялся создать личные отношения между нашими странами».  «Нет никакого смысла превращать ее в инструмент обвинений», – добавил Черчилль^[70]. Посол в ответ напомнил о необходимости «сотрудничать с этим человеком не только в разгроме Гитлера, но и в последующие годы, поскольку от этого зависят жизни миллионов людей, а во многом – и будущее всего мира. Поэтому, я считаю, что мы должны сохранять его доверие даже с ущербом для себя»^[71]. Поостыв, Черчилль первым возобновил переписку.

Гигантские победы Советской армии под Сталинградом и на Курской дуге подорвали основные силы вермахта и окончательно лишили его стратегической инициативы. Официальная реакция союзников на решающие события на советско-германском фронте была весьма сдержанной, но в своем кругу они хорошо понимали их истинное значение в сравнении со своими скромными усилиями. «В то время, как в Сицилии силам Великобритании и Соединенных Штатов противостоят две германские дивизии, на русском фронте сосредоточено около двухсот немецких дивизий, – писал в начале августа 1943 года глава Комитета стратегического обзора КНШ генерал С. Эмбик. – Когда бы союзники ни открыли на континенте второй фронт, он будет явно второстепенным по отношению к русскому фронту, который останется главным. Без России в войне страны “оси” не могут быть побеждены в Европе, и положение Объединенных Наций останется крайне шатким»^[72]. Завершение операций союзников в Северной Африке вернуло им контроль над Средиземноморьем и подготовило почву для высадки в Сицилии в июле. Битва за Атлантику была выиграна, а на Тихом океане американцы начали отвоевывать острова, продвигаясь к Японии. К концу года исход войны уже не вызывал сомнений.

Наращивание военной мощи СССР и мобилизация военно-экономического потенциала США превращали советско-американский «тандем» в решающую силу антигитлеровской коалиции, тогда как удельный вес в ней Великобритании неуклонно падал. Если в 1942 году Соединенные Штаты имели под ружьем 3,97 млн человек по сравнению с 4,09 млн человек у Великобритании, то в 1943 году это соотношение изменилось на 9,02 млн против 4,76 млн человек. На долю СССР и США теперь приходилось свыше ⁴/₅ численности вооруженных сил коалиции и более ³/₄ производства артиллерийских орудий, танков и самолетов^[73].

Соответственно изменялись и отношения между лидерами «Большой тройки». Рузвельт и его военное командование перехватили военно-стратегическую инициативу у англичан; президент все активнее переписывался со Сталиным, оттесняя Черчилля на второй план. В преддверии тегеранской встречи он поставил премьера перед фактом о договоренности со Сталиным по месту проведения встречи и участию советских представителей на предшествовавшей Тегерану англо-американской встрече в Каире («Секстант»). Черчилль был резко против такого приглашения, но Рузвельт настоял на своем. «…Было бы ужасной ошибкой, – писал он премьеру, – если бы Дядюшка Джо счел, что мы сговариваемся о военных действиях без него… По крайней мере, у них не будет ощущения, что им дают от ворот поворот»^[74]. Само согласие Рузвельта отправиться за 12 тыс. миль для встречи с советским лидером говорило не только об авторитете СССР, но и о большом стремлении президента «завоевать расположение Сталина» (как он говорил своим помощникам)^[75]. В преддверии конференции Рузвельт отклонил приглашение Черчилля расположиться в британской резиденции и дал понять Сталину, что с удовольствием воспользуется приглашением разместиться на территории советского посольства^[76].

Не удивительно, что главную роль на первой личной встрече «Большой тройки» играли Рузвельт и Сталин. Совместными усилиями они сломили сопротивление Черчилля, пытавшегося под разными предлогами оттянуть операцию «Оверлорд». Тем самым начался новый этап коалиционной дипломатии – разработка совместной военной стратегии трех великих держав, к которой теперь активно подключился Советский Союз. Сталин, записал в своем дневнике Г. Стимсон, проявил «прямоту и силу» и «отмел отвлекающие маневры англичан с энергией, которая согрела мне душу»^[77]. Высадку в Нормандии планировалось дополнить высадкой на юге Франции (операция «Энвил»). Была также достигнута договоренность о проведении крупномасштабного советского наступления в Белоруссии (операция «Багратион») в поддержку высадки союзников, а также о последующем вступлении СССР в войну с Японией. Эти совместные стратегические решения имели огромное значение для окончательного разгрома стран «оси».

Лидеры обсудили американский план создания международной организации безопасности. Рузвельт и Сталин также сошлись в осуждении колониальной системы Великобритании и высказались против возвращения Франции ее колониальных владений. В ходе конференции Рузвельт добивался расположения Сталина и за счет шуток над Черчиллем. «С того момента, – рассказывал президент министру труда Ф. Перкинс, – наши отношения стали личными... Лед был сломан, и мы заговорили по-мужски и по-братски»^[78].

По завершении конференции Гарриман заключил, что «наши взгляды ближе к русским, чем взгляды англичан», а сам Рузвельт на пути из Тегерана говорил, что «ему будет легче договариваться с русскими, чем с англичанами»^[79]. Черчилль, в свою очередь, жаловался, что в Тегеране «маленький бедный английский ослик» оказался между «огромным русским медведем» с одной стороны и «огромным американским бизоном» – с другой^[80]. И все же даже он вскоре после Тегерана писал Идену о «глубоких изменениях, которые происходят в характере российского государства и правительства» и отмечал «новое доверие к Сталину, которое выросло в наших сердцах»^[81].

Тем не менее и после Тегерана Черчилль продолжал попытки склонить Рузвельта в пользу своей средиземноморской стратегии. В феврале он предложил пожертвовать ради этого согласованной в Тегеране операцией «Энвил». Рузвельт, однако, пресек эти поползновения, понимая, что лимит нарушенных обещаний уже исчерпан. «Мы уже надавали русским обещаний, которых не смогли выполнить, – говорил он на встрече с КНШ 21 февраля. – Мы нарушали обещания в прошлом и нам не следует этого делать впредь»^[82]. Рузвельт и его командование не хотели отступать от тегеранских договоренностей еще и потому, что дальнейшие проволочки с открытием второго фронта были чреваты слишком глубоким продвижением советских войск вглубь Европы. «Не для того мы с Вами вели борьбу за создание громадной военной силы, чтобы она сидела без дела в ожидании победы наших русских союзников», – писал Рузвельту накануне Тегерана Г. Стимсон^[83]. Г.К. Жуков вспоминал о совещании у «Верховного» в конце апреля 1944 года: «Спешат наши союзники! – усмехнулся И.В. Сталин. – Опасаются, как бы мы сами без их участия не завершили разгром фашистской Германии. Конечно, мы заинтересованы, чтобы немцы начали наконец воевать на два фронта. Это еще больше ухудшит их положение, с которым они не в состоянии будут справиться»^[84].

В этих словах – ключ к объяснению настойчивости Сталина в вопросе о втором фронте. После коренного поворота в ходе войны у СССР появилась реальная возможность добить нацистскую Германию своими силами, что сулило гораздо большие возможности распространения советского влияния в Европе после войны, как отмечал в своем дневнике Майский^[85]. Сталин в беседе с М. Торезом говорил, что «если бы Черчилль на год опоздал с открытием второго фронта… то Красная Армия пришла бы во Францию»^[86]. Однако для лидера СССР общая цель антигитлеровской коалиции – сокрушение Третьего рейха в возможно короткие сроки – была важнее, чем «экспорт революции» в Западную Европу. Да и цена освобождения континента своими силами могла оказаться воспретительной для изнуренной войной страны. За 11 месяцев боев на Западном фронте безвозвратные потери союзников, по официальным британским данным, составили 853,5 тыс. человек^[87]. И это при том, что против союзников немцы дрались с меньшим ожесточением, чем против Красной армии.

Долгожданное открытие второго фронта и проведение наступательной операции «Багратион» стали апогеем военно-политического сотрудничества «Большой тройки». К моменту высадки союзников в Нормандии вермахт имел 60 неполных дивизий во Франции, 20 в Италии и свыше 200 на советско-германском фронте. «“Оверлорд” был бы невозможен в 1944 году, если бы Красная армия не сковывала около двух третей германских сил», – отмечается в недавней истории британской стратегии в войне^[88]. Скрупулезное выполнение Сталиным своего главного тегеранского обещания произвело большое впечатление на англо-американское руководство, тем более что по своим масштабам «Багратион» намного превосходил «Оверлорд». По свидетельству посла А. Гарримана, это «имело огромное значение для психологии наших военных. То, что он [Сталин] сдержал слово, убедило многих наших военачальников, особенно – Эйзенхауэра, в верности Сталина своим обязательствам»^[89].

Успех грандиозного летнего наступления советских войск летом 1944 года показал, что Советскому Союзу будет принадлежать главная роль в определении будущего устройства Восточной Европы, освобождаемой им от фашистских захватчиков. На встрече с сенаторами в преддверии Ялты Рузвельт заявил, что «русские властвуют в Восточной Европе; но очевидно, что мы не можем пойти на разрыв с ними, и, следовательно, единственный практический курс для нас – это использовать оставшееся у нас влияние для облегчения обстановки»^[90]. Поэтому союзники ограничивались попытками смягчить это доминирование и сохранить остатки своего влияния в регионе. Они были не готовы предоставить СССР полную свободу рук на этих территориях. Этому мешали как внутриполитические соображения (давление общественного мнения, восточноевропейского и прибалтийского лобби), так и геополитические опасения возникновения монолитного просоветского блока. Рузвельт надеялся, что сфера советского влияния ограничится внешней и военной политикой, оставшись открытой для американских товаров, идей и капиталов.

Прагматичная британская дипломатия и сам Черчилль предпочитали негласный раздел Европы на сферы влияния, стремясь сохранить преобладание в приоритетных для себя Греции и Восточном Средиземноморье в обмен на советское доминирование в Румынии, Болгарии и Венгрии. Кульминацией этой линии стало пресловутое «процентное соглашение», предложенное Черчиллем Сталину в октябре 1944 года^[91]. Этот второй визит Черчилля в Москву (кодовое название «Толстой») вызвал неудовольствие Рузвельта, который приставил к премьеру Гарримана для наблюдения за ходом советско-английских переговоров. На сей раз общение Черчилля и Сталина отличалось редким радушием и гостеприимством: Сталин появился вместе с премьером в Большом театре, впервые пришел на прием в британское посольство и приехал проводить Черчилля на аэродром. Союзники обсуждали разделение сфер интересов на Балканах, польский вопрос с участием представителей обеих польских сторон, германскую проблему и военные вопросы. Энергичные попытки Черчилля уговорить «лондонских» поляков пойти навстречу Москве в вопросе о восточной границе Польши и о составе ее правительства не смогли преодолеть их упрямства. «Преступно с вашей стороны своим Liberum Veto^[92] разрушать согласие между союзниками!» – не выдержал премьер-министр. А все от того, повторял он, что «вы ненавидите Россию»^[93].

Собеседники уже хорошо знали друг друга и говорили откровенно. «Эта памятная встреча в Москве показала, – писал Черчилль Сталину по возвращении в Лондон, – что нет вопросов, которые не могут быть улажены между нами в откровенной и задушевной беседе, когда мы встречаемся друг с другом»^[94]. «У меня были очень милые беседы со Старым Медведем, – делился он с супругой. – Чем больше я его вижу, тем больше он мне нравится»^[95]. В Белом доме ревностно следили за англо-советскими переговорами: Рузвельт через Гопкинса передал послу Громыко «опасение, как бы на совещании без него не были приняты важные политические решения, в том числе о Балканах»^[96]. Понимая озабоченность президента, Сталин смягчил формулировки по Балканам в их совместном с Черчиллем ответе Рузвельту^[97].

Следующий раз «Большая тройка» встретилась в Ялте. Решения Крымской конференции хорошо известны: они не только определяли военное взаимодействие трех сторон в окончательном разгроме Германии и в войне с Японией, но и намечали важные контуры послевоенного мира. Даже там, где союзники не смогли прийти к окончательным решениям, они находили необходимый баланс интересов. В Ялте не было проигравших, что во многом объяснялось умелым поведением советской делегации во главе со Сталиным. «Русские показали, что они могут поступать разумно и проницательно, – говорил об этом Гопкинс, – и ни у президента, ни у кого-то из нас не оставалось никакого сомнения в том, что мы сможем ужиться с ними и работать мирно так долго, как это только можно себе представить»^[98]. Высоко ценившие политес англичане были особенно тронуты любезным советским обхождением. «Я нахожусь под глубоким впечатлением от дружелюбного отношения Сталина и Молотова, – писал Черчилль в своем отчете Кабинету. – Это какой-то другой русский мир по сравнению с тем, что я видел раньше»^[99]. С этим соглашались даже такие скептики, как заместитель Идена А. Кадоган и генерал Г. Исмей, подчеркивавшие доброе расположение и отличную форму Сталина на фоне больного Рузвельта и импульсивного Черчилля. В информации Молотова для советских послов об итогах конференции также отмечалось, что «обстановка на конференции носила дружественный характер и чувствовалось стремление прийти к соглашению по спорным вопросам»^[100].

Эта теплая деловая атмосфера конференции отражала отношения внутри «Большой тройки», которые, несмотря на имевшиеся разногласия, отличались редким радушием. Ялта стала пиком личных отношений трех лидеров, чему способствовала сама атмосфера приближавшегося разгрома общего врага. Все трое имели основания быть довольными собой и друг другом. Великие военные победы сделали Сталина как никогда «любезным и разумным», по наблюдению Кадогана: «…в нем не было никакого хвастовства, успехи не ударили ему в голову, а придали дополнительной уверенности, позволявшей шире смотреть на вещи и не бояться идти на уступки»^[101]. Сталин согласился на предоставление Франции зоны оккупации Германии и места в Союзном контрольном совете по Германии, сокращение советского представительства в ООН, включение в состав временного польского правительства кандидатов западных союзников и подписание Декларации об освобожденной Европе, предусматривавшей проведение в освобожденных от нацизма странах демократических выборов.

Рузвельт добился своих главных целей – обязательства вступления СССР в войну с Японией и согласия с основными американскими предложениями по уставу ООН. Черчилль получил возвышение Франции, блокировку советских требований по репарациям с Германии, отсрочку решения вопроса о западной границе Польши и избежал обсуждения неприятных для себя вопросов (прежде всего – о ситуации в Греции). Оба западных лидера были вполне удовлетворены этими уступками, считая, что получили максимум возможного.

Тосты трех глав правительств, собравшихся после конференции в неформальной обстановке, были преисполнены взаимного уважения. Черчилль поднял бокал за «великого Сталина», Сталин – за «самого мужественного из всех премьер-министров в мире», «который может рождаться лишь раз в столетие». Другой тост Сталина, зафиксированный Черчиллем, на заключительном ужине в Ливадийском дворце, был более многозначительным: «Союзники не должны обманывать друг друга. Возможно, это наивно, и опытные дипломаты могут спросить – “Почему не обмануть союзника?” Но я, как наивный человек, думаю, что все же лучше не обманывать своего союзника, даже если он дурак. Возможно, наш союз потому и крепок, что мы не обманываем друг друга, а может быть – потому, что не так уж легко обмануть друг друга?»^[102] Не намекал ли Сталин своим союзникам, что обмануть его все равно не удастся? Знал ли он о том, что в Ялте Рузвельт заговаривал с Черчиллем о том, чтобы рассказать Сталину о близившемся к завершению «Манхэттенском проекте», но «шокированный» этой идеей премьер остановил президента?^[103] Говорил же Сталин позднее послу А. А. Громыко, что Рузвельт в Ялте «мог бы просто мне сказать, что ядерное оружие проходит стадию изготовления. Мы же союзники»^[104]. В любом случае сохранение в тайне разработки атомного оружия, о которой Сталин хорошо знал, не укрепляло его доверия к союзникам.

Встреча в Ялте для ее участников была лишь переходным этапом на пути к послевоенной мирной конференции. Никто тогда еще не знал, что через два месяца уйдет из жизни Рузвельт, а еще через три с небольшим – выйдет в отставку Черчилль. У всех троих была твердая надежда на последующие встречи и продолжение переговоров в привычном формате «Большой тройки». А значит, многое еще можно было исправить и доделать. «Вопросы размеров, границ и соотношения сил между государствами континентальной Европы могли казаться не столь уж важными, – писал о ялтинских решениях участник событий американский дипломат и историк Г. Фейс. – Если, как это, возможно, представлялось, три основных участника военной коалиции смогли бы действовать сообща в новой международной политической организации, то эти вопросы поддавались удовлетворительному разрешению. Но если бы они разругались и не оказались на высоте своей спасительной миссии, Европе предстояло мрачное будущее независимо от принятых в тот или иной момент решений»^[105]. О том же говорил и Сталин в Ялте: «…пока мы все живы, бояться нечего. Мы не допустим опасных расхождений между нами»^[106].

После Ялты в союзных отношениях наступило некоторое охлаждение, вызванное продолжавшимися разногласиями по польскому вопросу, проблемой репатриации военнопленных и другими более мелкими раздражителями. Во второй половине марта разыгрался так называемый бернский инцидент, связанный с секретными контактами резидента Управления стратегических служб США в Швейцарии А. Даллеса с нацистами по поводу капитуляции немецких сил в Италии, к которым американская сторона отказалась допустить советских представителей. Эта операция «Кроссворд» (второе название «Восход») была санкционирована самим Рузвельтом, который, как отмечает дипломатический историк США У. Коэн, в данном случае «проявил несвойственное ему равнодушие к советским опасениям»^[107]. Несмотря на протесты Москвы, Вашингтон отказался прекратить эти сепаратные контакты, что только усилило советские подозрения, тем более что как раз в это время немцы ослабили сопротивление на Западном фронте, продолжая ожесточенно сражаться на Восточном. Переписка по этому вопросу вылилась в самый резкий за всю войну обмен взаимными обвинениями между Рузвельтом и Сталиным. Но в конечном итоге Рузвельт предпочел сгладить инцидент, заверив в своем последнем послании от 12 апреля, что он «поблек и отошел в прошлое», и выразив надежду на то, что «незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем»^[108]. Сталин тоже сбавил тон, хотя и остался при своем мнении. Президент также до последнего дня пресекал попытки А. Гарримана и других «ястребов» ужесточить политику в отношении СССР, сдерживал возросшую агрессивность Черчилля, призывая того «не преувеличивать советскую проблему»^[109]. В частности, он поддержал отказ Верховного главнокомандующего союзными войсками в Европе генерала Д. Эйзенхауэра удовлетворить требование Черчилля перенести направление главного удара на берлинское направление, чтобы обогнать русских в «гонке за Берлин».

Президент надеялся, что с помощью взаимных уступок и сохранения привычного формата «Большой тройки» удастся провести союз великих держав через большие испытания конца войны и послевоенного урегулирования.

Но 12 апреля 1945 года Рузвельта не стало. На следующий день в Москве по распоряжению Сталина были приспущены государственные флаги. Смерть президента США имела пагубные последствия для дальнейшей судьбы «Великого альянса». В рамках «Большой тройки» он играл ключевую роль «скрепы» (по выражению американского историка Ф. Костилиолы)^[110]. Другим объединяющим началом было стремление президента сохранить сотрудничество великих держав и после войны. Без Рузвельта «Большая тройка» лишилась этой скрепы, и хрупкое равновесие в ней было нарушено, поскольку новый хозяин Белого дома оказался далек от рузвельтовского искусства обращения с Кремлем, не имел опыта сотрудничества со Сталиным, не дорожил трехсторонним форматом и тяготел к гораздо более жесткому курсу в отношении СССР. «Теперь, после смерти президента Рузвельта, Черчилль быстро столкуется с Трумэном», – говорил по этому поводу Сталин^[111]. Внутри страны уход Рузвельта открыл шлюзы растущих антисоветских настроений, накапливавшихся в истеблишменте США к концу войны. Рузвельт умел их сдерживать, однако теперь ситуация изменилась. В результате вектор американской внешней политики стал быстро смещаться вправо.

Заключительные недели войны отмечены целой серией открытых и тайных шагов Черчилля, направленных на ограничение советского влияния в Европе, – начиная от попыток задержать вывод американских войск из отведенной для Красной армии зоны оккупации Германии и кончая разработкой плана войны с СССР летом 1945 года (операция «Немыслимое»)^[112]. Это не мешало Черчиллю сохранять надежду на особые отношения с советским вождем. Стоило Сталину похвалить его за отказ от контактов с Гиммлером на предмет сепаратных переговоров («зная Вас, я не сомневался»), как Черчилль растаял и ответил ему посланием от 28 апреля, которое заканчивалось излиянием его «души перед Вами» – прочувствованным предупреждением об угрозе послевоенного раскола мира на советский и англо-американский: «Вполне очевидно, что ссора между ними раздирала бы мир на части и что все мы, руководители каждой из сторон, которым приходилось иметь к этому какое-либо отношение, были бы посрамлены перед историей»^[113]. Сталин проигнорировал эмоциональную часть послания Черчилля, ограничившись продолжением полемики по польскому вопросу.

Между тем он был хорошо информирован о настрое и кознях премьера, включая операцию «Немыслимое», а также о сохранении немецкого трофейного оружия и воинских частей для возможного использования против СССР^[114]. Все это лишь укрепляло Сталина в его отношении к Черчиллю как к неисправимому потенциальному противнику, с которым бесполезно вести стратегический диалог. Не случайно, видимо, ощущая этот настрой «Хозяина», посол Ф. Т. Гусев в своих депешах начал предупреждать, «что мы имеем дело с авантюристом, для которого война является его родной стихией, что в условиях войны он чувствует себя значительно лучше, чем в условиях мирного времени»^[115].

Последняя встреча Сталина и Черчилля на Потсдамской конференции сбила премьера с его воинственного антисоветского настроя. Вместо ультиматумов он ограничился вопросом, как далеко собирается зайти Советский Союз на запад, и удовлетворился успокоительным ответом Сталина. «За ужином вдвоем (с Черчиллем. – В. П., А. А.) я уговаривал его не отдавать наши немногие козыри даром, – записал в дневнике Иден, – но он опять подпал под чары Сталина и только повторял: “Этот человек мне нравится”»^[116]. Через несколько дней неожиданное для многих поражение английских консерваторов на парламентских выборах вывело Черчилля из мировой политики.

Для современников и участников Второй мировой войны не было сомнений в том, кто внес решающий вклад в разгром нацистской Германии и ее союзников. «Заслуга русских на вечные времена состоит в том, что они с готовностью заплатили за это гораздо большей кровью, чем любой другой народ, – писал в редакционной статье журнал «Тайм» сразу после капитуляции Германии. – Для народа, который после столетий угнетения, в отличие от западного мира, еще не успел вкусить и даже осознать благ цивилизации, это явилось особенно ценным вкладом»^[117]. Действительно, парадокс Второй мировой войны состоит в том, что человеческую цивилизацию спасали не столько наслаждавшиеся ее благами западные демократии, сколько многострадальный российский народ, немало претерпевший за свою историю от самого Запада.

Красная армия за годы войны уничтожила и вывела из строя 626 дивизий стран «оси» (из них 508 германских), нанеся вооруженным силам Германии свыше 60 % всех потерь в живой силе (7,181 млн человек безвозвратных потерь Германии и 1,468 млн человек потерь ее европейских сателлитов)^[118]. По подсчетам Комиссии по репарациям под руководством Майского, на долю СССР пришлось около 75 % всех военных усилий антигитлеровской коалиции^[119]. Иной по сравнению с союзниками была и степень напряжения советских людских и материальных ресурсов во имя победы. Военные расходы в процентах от ВВП в СССР составляли 76 % (в США – 47 %, в Великобритании – 57 %). Мобилизация людских резервов – вооруженные силы плюс занятые в военной промышленности в процентах от работоспособного населения – достигла 54 % (в США – 35,4 %, в Великобритании – 45,3 %). На 1 млн населения в СССР приходилось 27,1 млн солдато-дней по сравнению с 4,7 млн в США и Великобритании^[120]. Не вызывает сомнений и распределение бремени жертв: по совокупным военным и гражданским потерям СССР лишился почти каждого седьмого из своих жителей, Великобритания – одного из 127, а США – одного из 320 человек^[121]. Англо-американская стратегия «легкой войны для себя» дала свои плоды. Недаром Черчилль вскоре после войны в частной переписке с удовлетворением отмечал, что в отличие от Первой мировой войны «эта война велась умело» и завершилась «безоговорочной капитуляцией всех наших противников при очень большой экономии человеческих жизней на англо-американской стороне»^[122].

Конечно, для разных стран война была разной, и потому у каждого народа сохранилась своя память о войне. Но поскольку победа в ней была общим делом союзников, вероятно, должна быть и общая память, общее представление о сути войны и ключевых слагаемых победы. И это не просто вопрос прошлого. Общая память о боевом союзе в годы войны, пожалуй, главное позитивное наследие наших отношений с Западом. Без объединяющей памяти сегодня гораздо труднее находить совместные решения стоящих перед человечеством проблем.

 

д.и.н. В.О. Печатнов,

д.и.н. А.Н. Артизов

 

---

[1] Черчилль У. Вторая мировая война. М., 1991. Кн. 3. Т. 5–6. С. 522.

[2] Harrison M. The Economics of World War II. Six Great Powers in International Comparison. Cambridge, 1998. Р. 10.

[3] Советский Союз на международных конференциях периода Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. М., 1984. Т. 2: Тегеранская конференция руководителей трех союзных держав – СССР, США и Великобритании (28 ноября – 1 декабря 1943 г.). С. 82–83.

[4] Печатнов В.О., Магадеев И.Э. Переписка И.В. Сталина с Ф. Рузвельтом и У. Черчиллем в годы Великой Отечественной войны. Документальное исследование. М., 2015. Т. 1. С. 54.

[5] The New York Times. June 24, 1941. P. 1.

[6] The Churchill Documents / Ed. by M. Gilbert, L. P. Arnn. Hillsdale, 2017. Vol. 19. P. 663.

[7] Сombined Chiefs of Staff Meeting of January 20, 1943 // National Archives and Records Administration (далее – NARA). Record Group (далее – RG) 218. Central Decimal File, 1942–1945. CCS 334.

[8] The War Diaries of Oliver Harvey / Ed. by J. Harvey. London, 1978. P. 219.

[9] Military Policy Toward Russia. Memorandum for General Handy. December 12, 1942 // Library of Congress, Manuscript Division (далее – LC MD). H. Arnold Papers. Military Subject File. Box 201.

[10] Ржешевский О.А. Сталин и Черчилль. Встречи. Беседы. Дискуссии: Документы, комментарии, 1941–1945. М., 2004. С. 384.

[11] Документы внешней политики СССР. Тула, 2010. Т. 25. Кн. 2. С. 323.

[12] Советский Союз на международных конференциях… М., 1979. Т. 4: Крымская конференция руководителей трех союзных держав – СССР, США и Великобритании (4–11 февраля 1945 г.). С. 61, 62.

[13] Foreign Relations of the United States, 1945. Washington, 1967. Vol. 5. P. 252–255.

[14] Советский Союз на международных конференциях… Т. 4. C. 143.

[15] Советско-французские отношения во время Великой Отечественной войны, 1941–1945. Документы и материалы. М., 1983. Т. 2. С. 198–199.

[16] Майский в НКИД, 31.03.1943 // Архив внешней политики РФ (далее – АВП РФ). Ф. 059а. Оп. 7. П. 13. Д. 6. Л. 258–260.

[17] Внешняя политика Советского Союза в период Великой Отечественной войны. Документы и материалы. М., 1946. Т. 2. С. 47.

[18] Kimball W. The Juggler. Franklin D. Roosevelt as Wartime Statesman. Princeton, 1991. P. 88.

[19] April 23, 1942 (by Michela) // Franklin D. Roosevelt Library (далее – FDRL). Harry L. Hopkins Papers. Military Intelligence. USSR-EE Branch.

[20] Mr. Roberts to Mr. Bevin. March 14, 1946 // British Documents on Foreign Affairs / Ed. by P. Preston, M. Partridge. Bethesda, 1999. Vol. 1. Part IV. Series A. P. 100.

[21] Churchill and Roosevelt. The Complete Correspondence / Ed. by W. Kimball. Princeton, 1984. Vol. 3. P. 339.

[22] Подробнее об этой стратегии Рузвельта см.: Gaddis J. L. The Strategies of Containment. A Critical Appraisal of Postwar American National Security Policy. New York, 1982. P. 9–13; Kimball W. The Juggler. Ch. 5.

[23] Цит. по: Kimball W. The Juggler. P. 110.

[24] Welles S. Where Are We Heading? New York, 1946. P. 37; Dunn D.J. Caught Between Stalin and Roosevelt. America’s Ambassadors to Moscow. Lexington, 1998. P. 5.

[25] Gannon R.I. The Cardinal Spellman Story. Garden City; New York, 1962. P. 222–224.

[26] Российский государственный архив социально-политической истории (далее – РГАСПИ). Ф. 558. Оп. 11. Д. 374. Л. 5; Д. 277. Л. 3.

[27] Цит. по: Шервуд Р. Рузвельт и Гопкинс глазами очевидца. М., 1958. Т. 2. С. 587.

[28] См., например: Литвинов М. Политика США // АВП РФ. Ф. 06. Оп. 5. П. 28. Д. 327. Л. 15–16; Громыко А. К вопросу о советско-американских отношениях (14.07.1944) // АВП РФ. Ф. 06. Оп. 6. П. 45. Д. 603. Л. 7–8.

[29] АВП РФ. Ф. 06. Оп. 5. П. 28. Д. 327. Л. 21.

[30] Messer R. The End of an Alliance. James Byrnes, Roosevelt, Truman, and the Origins of the Cold War. Chapel Hill, 1982. Р. 42; Notes on the Conversations with the President // LC MD. W. A. Harriman Papers. Chronological File. Container 175.

[31] Churchill and Roosevelt. Princeton, 1984. Vol. 1. P. 545.

[32] The War Diaries of Oliver Harvey. P. 173.

[33] The Kremlin Letters. Stalin’s Wartime Correspondence with Churchill and Roosevelt / Ed. by D. Reynolds, V. Pechatnov. New Haven; London, 2018. P. 14.

[34] Цит. по: Sherry M. Preparing for the Next War. America’s Plans for Post-War Defense. New York, 1976. Р. 131.

[35] Conversation between Mr. Law and President Roosevelt // The National Archives, Kew, Richmond (далее – TNA). Foreign Office (далее – FO) 371/44595.

[36] Цит. по: Чуев Ф.И. Молотов. Полудержавный властелин. М., 2002. С. 102.

[37] Запись беседы тов. И.В. Сталина с послом США А. Гарриманом, 3.03.1944 // РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 377. Л. 46.

[38] War Diaries, 1939–1945. Field Marshal Lord Alanbrooke / Ed. by A. Danchev, D. Todman. London, 2001. P. 483.

[39] TNA. Prime Minister’s Office (далее – PREM) 3/403/6.

[40] Gilbert M. Winston S. Churchill. London, 1983. Vol. 6. P. 1198–1199.

[41] General Situation in 1941 // NARA. RG 59. Records of Charles E. Bohlen, 1944–1952. Box 8.

[42] 150th Meeting. March 17, 1944 // NARA. RG 218. Geographical File, 1942–1945. CCS 334 (3-17-44).

[43] Сhurchill and Roosevelt. Vol. 1. P. 241.

[44] Печатнов В.О., Магадеев И.Э. Переписка И.В. Сталина... Т. 1. С. 146.

[45] Ржешевский О.А. Война и дипломатия: Документы, комментарии (1941–1942). М., 1997. С. 168.

[46] Memorandum for the President (n. d.) // NARA. RG 165. ABC 381 (9-25-41). Sec. VII; Notes on the Letter of the Prime Minister to the President. June 20, 1942 // Ibid. В этом скоро убедилась и советская сторона. «У нас нет никаких оснований, чтобы считать, что североафриканские операции заставили Гитлера снять с нашего фронта хоть сколько-нибудь дивизий», – телеграфировал Молотов Литвинову 16 ноября 1942 года (Документы внешней политики СССР. Т. 25. Кн. 2. С. 360).

[47] Memorandum for the President. July 28, 1942 // NARA. RG 165. Top Secret General Correspondence (Entry 15).

[48] Strategic Policy of the United Nations and the United States on the Collapse of Russia. August 7, 1942 // NARA. RG 165. ABC 384. USSR (6-1-42).

[49] Документы внешней политики СССР. Т. 25. Кн. 2. С. 58–59.

[50] Печатнов В.О., Магадеев И.Э. Переписка Cталина. Т. 1. С. 204.

[51] Ржешевский О. А. Сталин и Черчилль. C. 352.

[52] Moran Ch. Winston Churchill. The Struggle for Survival, 1940–1965. London, 1966. P. 80.

[53] Gillies D. Radical Diplomat. The Life of Archibald Clark Kerr, Lord Inverchapel, 1882–1951. London; New York, 1999. Р. 134–136.

[54] Документы внешней политики СССР. Т. 25. Кн. 2. С. 158.

[55] Kerr to Warner. August 17, 1942 // TNA. FO 800/300; см. также: Moran Ch. Winston Churchill. The Struggle for Survival, 1940–1965. Р. 82–83. Подробнее об этом эпизоде см.: Печатнов В.О. Дипломатическая миссия А. Кларк-Керра в Москве (1942–1946 годы) // Новая и новейшая история. 2017. № 4. С. 177–178.

[56] Gilbert M. Winston S. Churchill. Boston, 1986. Vol. 7. P. 664.

[57] Churchill and Roosevelt. Vol. 1. P. 643.

[58] Майский – Сталину, 22.10.1942 // Великая победа / под общ. ред. С.Е. Нарышкина, А.В. Торкунова. М., 2013. Т. 9. С. 397–398.

[59] Notes by the Prime Minister on COS (42) 345 (0) (Final) // TNA. PREM 3/499/6.

[60] Memorandum for the President. July 28, 1942 // NARA. RG 165. Top Secret General Correspondence (Entry 15).

[61] American-British Strategy. October 30, 1942 // TNA. PREM 3/499/6.

[62] Печатнов В.О., Магадеев И.Э. Переписка И.В. Сталина... Т. 1. С. 368.

[63] Note by the Minister of Defense. December 2, 1942 // TNA. PREM 3/499/7.

[64] General Ismay for COS Committee. March 4, 1943 // TNA. PREM 3/333/3.

[65] Churchill and Roosevelt. Princeton, 1984. Vol. 2. P. 283.

[66] Ibid. P. 278.

[67] A. Kerr to Ch. Warner. August 10, 1943 // TNA. FO 800/302.

[68] Печатнов В.О., Магадеев И.Э. Переписка И.В. Сталина... Т. 1. С. 487.

[69] Майский – НКИД, 03.07.1943 // АВП РФ. Ф. 059. Оп. 7. П. 13. Д. 6. Л. 295–298.

[70] Prime Minister to the British Ambassador, Moscow. June 29, 1943 // TNA. PREM 3/333/5.

[71] From Moscow to Foreign Office. July 1, 1943 // Ibid.

[72] Memorandum for Mr. H. Hopkins. August 10, 1943 // FDRL. H. Hopkins Papers. Box 217.

[73] Harrison M. The USSR and Total War. Why didn’t the Soviet Economy Collapse in 1942? // A World at Total War. Global Conflict and the Politics of Destruction, 1937–1947 / Ed. by R. Chickering, S. Forster, B. Greiner. Cambridge, 2005. P. 140–141.

[74] Сhurchill and Roosevelt. Vol. 2. Р. 597.

[75] Costigliola F. Roosevelt’s Lost Alliances. How Personal Politics Helped Start the Cold War. Princeton, 2012. Р. 196.

[76] Печатнов В.О., Магадеев И.Э. Переписка И.В. Сталина... Т. 1. С. 622–623.

[77] H. Stimson Diary. December 5, 1943 // Sterling Memorial Library, Yale University. H. Stimson Papers.

[78] Perkins F. The Roosevelt I Knew. New York, 1947. P. 84–85.

[79] Staff Meeting. December 8, 1943 // LC MD. W. A. Harriman Papers. Chronological File. Container 171.

[80] Reynolds D. From World War to Cold War. Churchill, Roosevelt, and the International History of the 1940s. Oxford, 2006. P. 119.

[81] TNA. PREM 3/399/6.

[82] Minutes of Meeting between FDR and JCS. February 21, 1944 // FDRL. Map Room Files. Box 24.

[83] Memorandum for the President: Conduct of the European War. November 8, 1943 // NARA. RG 165. ABC 381 (9-25-41). Sec. VIII.

[84] Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. М., 2015. Т. 2. C. 215–216.

[85] Майский И.М. Дневник дипломата. Лондон, 1934–1943. М., 2009. Кн. 2. Ч. 2. С. 210–211.

[86] Наринский М.М. Сталин и М. Торез. 1944–1947. Новые материалы // Новая и новейшая история. 1996. № 1. С. 28.

[87] Ellis L. F. Victory in the West. London, 1968. Vol. 2. Р. 405–407. По оценкам официальных военных историков США, немецкие потери на Западном фронте за тот же период были примерно равны потерям союзников или немного превышали их; в плен было захвачено свыше 2 млн немецких военнослужащих (MacDonald Ch.B. The United States Army in World War II. The European Theater of Operations. The Last Offensive. Washington, 1973. Р. 478).

[88] French D. British Military Strategy // The Cambridge History of the Second World War / Ed. by R. Bosworth, J. Maiolo. Cambridge, 2015. Vol. 2. Р. 44.

[89] LC MD. W.A. Harriman Papers. Writing Files. Memoirs. H. Feis Files. Container 872.

[90] The Diaries of Edward R. Stettinius, Jr., 1943–1946 / Ed. by T. Campbell, E. Stettinius. New York, 1975. P. 214.

[91] Ржешевский О.А. Сталин и Черчилль. C. 418–428.

[92] Правило парламентской процедуры в Речи Посполитой в XVI – первой половине XVIII века, позволявшее любому депутату сейма прекратить обсуждение вопроса и даже саму работу сейма.

[93] Documents on Soviet-Polish Relations, 1939–1945. London, 1967. Vol. 2. P. 423–424.

[94] Печатнов В.О., Магадеев И.Э. Переписка И.В. Сталина... М., 2015. Т. 2. С. 291.

[95] Gilbert M. Winston S. Churchill. Vol. 7. P. 1007.

[96] АВП РФ. Ф. 059. Оп. 12. П. 34. Д. 213. Л. 284–285.

[97] Печатнов В. О. Сталин. Рузвельт. Трумэн. СССР и США в 1940-х гг. Документальные очерки. М., 2006. С. 164.

[98] Шервуд Р. Рузвельт и Гопкинс глазами очевидца. Т. 2. С. 589.

[99] Prime Minister to Deputy Prime Minister for War Cabinet. February 14, 1945 // Churchill Archive Centre, Churchill College, Cambridge University. Chartwell Papers 20/223.

[100] СССР и германский вопрос. 1941–1949. Документы из Архива внешней политики Российской Федерации. М., 1996. Т. 1. С. 608.

[101] The Diaries of Sir Alexander Cadogan, 1938–1945 / Ed. by D. Dilks. London, 1971. P. 717.

[102] Черчилль У. Вторая мировая война. С. 521–522.

[103] Foreign Secretary. March 25, 1945 // TNA. PREM 3/139/6.

[104] Громыко А. А. Памятное. М., 1990. Кн. 1. С. 277.

[105] Feis H. Churchill, Roosevelt, Stalin. The War They Fought and the Peace They Sought. Princeton, 1967. P. 275–276.

[106] Советский Союз на международных конференциях… Т. 4. С. 94.

[107] Cohen W. America in the Age of Soviet Power, 1945–1991. Cambridge, 1993. P. 16.

[108] Печатнов В.О., Магадеев И.Э. Переписка И.В. Сталина... Т. 2. С. 501.

[109] Churchill and Roosevelt. Vol. 3. P. 630.

[110] Costigliola F. Roosevelt’s Lost Alliances. P. 57.

[111] Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. Т. 2. С. 357.

[112] Ржешевский О.А. Секретные военные планы У. Черчилля в мае 1945 г. // Новая и новейшая история. 1999. № 3. С. 98–123.

[113] Печатнов В.О., Магадеев И.Э. Переписка И.В. Сталина... Т. 2. С. 571.

[114] Страна в огне / отв. ред. А.М. Литвин, М.Ю. Мягков; ред.-сост. Д.В. Суржик. М., 2017. Т. 3. Кн. 1. С. 298–300.

[115] Из Лондона, 18.05.1945 // АВП РФ. Ф. 059. Оп. 7. П. 13. Д. 6. Л. 357–358.

[116] The Memoirs of Anthony Eden. The Reckoning. Boston, 1965. P. 545.

[117] Time. May 14, 1945. Р. 3.

[118] Overy R. Russia’s War. A History of the Soviet Effort, 1941–1945. New York, 1997. Р. 327; Россия и СССР в войнах XX века. Книга потерь / под ред. Г.Ф. Кривошеева [и др.]. М., 2010. С. 539, 544–546.

[119] АВП РФ. Ф. 06. Оп. 7а. П. 59. Д. 38. Л. 80.

[120] Там же.

[121] Harrison M. Resource Mobilization for World War II. The U.S.A, U.K., USSR, and Germany, 1938–1945 // Economic History Review (2^nd ser.). 1988. Vol. 16. N 2. P. 184–186; Ready J. World War II. Nation by Nation. Arms and Armour. New York, 1996. P. 322–323; Россия и СССР в войнах XX века. C. 219.

[122] Цит. по: Мировые войны XX века. М., 2002. Кн. 3. C. 250.